Чтение в эпоху электронной воспроизводимости книг

Тезисы к выступлению на круглом столе на журфаке МГУ 12/04/2011. Успел сказать не всё, так что тут. 

Да, это аллюзия на знаменитый текст Вальтера Беньямина. Аллюзия совершенно безобидная, поскольку понятие книги литературоведа Беньямина в этом эссе не волновало, интересуя только инструментально, как носитель книжной гравюры. И вся история про ауру, так тревожившая Беньямина, прилагалась им только к изобразительному (точнее, визуальному) искусству. Тем примечательнее, что дискуссия вокруг электронной книги сейчас всё ещё происходит практически по-беньяминовски: бумажная книга обладает аурой (запахом, звуком, тактильностью), а электронная — нет.

Понятно, почему книга выпала из поля зрения Беньямина. Потому что печатная книга вторична по отношению к письменности как таковой, в то время как любое визуальное и пластичное искусство нельзя оторвать от их воплощения. Книгу же, тем более печатную — можно. Собственно, именно воспроизводимость и повторяемость, последуем за Маклюэном, те качества, которые не только присущи книгопечатанию, но, более того, образуют его действующую культурную силу, то, что позволило ему

принести с собой национализм, индустриализм, массовые рынки, всеобщую грамотность и всеобщее образование… печать подарила образ повторяемой точности, пробудивший совершенно новые формы расширения социальных энергий.

Если следовать логике Маклюэна, электронная книга должна продлевать это расширение человека ещё дальше — в сторону ещё большего омассовления, демократизации и гомогенизации культуры, но также и ещё большего повышения грамотности и образования. Должна — и делает. В силу относительной дешевизны в сравнении с бумажной книгой (цена же её носителя, устройства для чтения постоянно снижается до массового товара) электронная книга, безусловно, уже начала выполнять эти свои функции.

Другое дело, в силу своих, возможно вторичных и временных, особенностей, она придаёт этим процессам некоторую специфику. И, кроме того, отчасти возвращает ситуацию письменности, как ни странно, к допечатной, устной стадии. Далее — неупорядоченным списком:

Размывание границ. В отличие от книги бумажной, у электронной смазаны границы. Повествование и смысл удерживаются в бумажной книге обложкой. В электронной их уже не удерживает ничего. Только текст + метаданные. Да и это удержать всё сложнее, поскольку чтение становится всё больше не столько книжным или даже вообще не книжным.

Поток. Свободный переход от одного текста к другому. Свободный выход из повествования — как в фольклоре.

Произвольность. Электронную книгу проще закрыть и отложить, чем бумажную. Нет вещи — нет привязанности. Отсюда — невозможность диктовать ритм и время чтения. Метро-книги — книги про метро.

Концепция Саши Гаврилова: жанры, диктуемые форматом — от свитков к кодексам, от книг-романов к журналам-повестям и газетам-рассказам («Электрический телеграф, скрестившись с книгопечатанием, породил причудливую новую форму современной газеты» — Маклюэн в «Понимании медиа»).

В развитие его идеи — возрождение жанра рассказа, которое налицо. Вплоть до bon mot, растянутому на зарисовку: блоггерская литература — Горчев, Сэ, Малатов, Драгунский. Плюс сериалы, придуманные, впрочем ещё книжной индустрией.

Исчерпание большого повествования, объявленная Лиотаром, случилась не сейчас. И нынешние «большие романы» с предполагаемой большой культурной значимостью — как необходимый сайд-тренд карманного мейнстрима. Электронная книга не сама производит своё обесценивание, она только облегчает то, что уже совершила сама логика индустриального книгопечатания. Лейбниц, цитируемый Маклюэном в «Галактике Гутенберга»:

Боюсь, мы еще долго будем пребывать в нашем теперешнем печальном состоянии путаницы и неразберихи, причем по нашей собственной вине. Я даже опасаюсь, что люди, бесплодно истощив любопытство и не дождавшись от наших исследований никаких ощутимых результатов для улучшения своего благополучия, почувствуют отвращение к наукам и, придя в отчаяние, вновь впадут в варварство. И этому весьма способствует ужасающая масса книг, которая все продолжает расти. В конце концов этот беспорядок станет непреодолимым. Бесконечность числа авторов грозит им всем общей опасностью — забвением. Надежда на славу, воодушевляющая стольких людей в их трудах, вдруг угаснет, и быть автором станет позорным в такой же мере, в какой некогда это было почетным. В лучшем случае, писатели будут писать лишь небольшие книги, рассчитанные на кратковременный успех, которые будут служить только для того, чтобы ненадолго развеять скуку читателя, но вовсе не делу развития знания или чтобы заслужить признание потомков. Мне скажут, что, поскольку так многие люди пишут, невозможно, чтобы все их произведения были сохранены. Я с этим согласен и вовсе не осуждаю напрочь те небольшие модные книжки, которые, подобно весенним цветам или осенним плодам, живут не более года. Если они хорошо написаны, то могут заменить дельную беседу, и не просто разгонят скуку, но и послужат образованию ума и развитию речи. Часто их цель заключается в том, чтобы пробудить в человеке что-то хорошее, к чему стремлюсь и я, публикуя это небольшое произведение…

Борьба за внимание. Единственный вид художественной литературы, читаемой мною регулярно последние несколько лет, — это литература детская, которую я читаю вслух. И правильная детская литература — эта та, которая приковывает внимание ребёнка. С места — в карьер, без рассусоливаний и тягомотных описаний. Точнее — сначала без рассусоливаний. Потом уже можно. Законы кино. Об инъекции кино, кстати, писали в тех же текстах и Беньямин, и Маклюэн. И в этой конкуренции никуда не деться от визуальности.

Визуальность и rich media content. Опять Маклюэн:

В психическом плане печатная книга, будучи расширением зрительной способности, интенсифицировала перспективу и фиксированную точку зрения. Вместе с визуальной акцентировкой точки зрения и точки схода, дающей иллюзию перспективы, приходит еще одна иллюзия — что пространство визуально, единообразно и непрерывно. Линейность, точность и единообразие аранжировки съемных наборных литер неотделимы от этих великих культурных форм и инноваций, созданных опытом эпохи Возрождения. Новая интенсивность визуального акцента и частной точки зрения в первый же век существования печати соединилась с теми средствами самовыражения, которые стали возможны благодаря книгопечатному расширению человека.

И электронная книга способна волшебно расширить это расширение. Потенциал визуализации и насыщения контекста у электронной книги, в сравнении с бумажной, явно больше: гипертекст, медиаконтент, гиперкомментарии, дополнительные слои. 

Ретрайбализация. Это не столько особенность, сколько проблема. Взрывное расширение предложения, с одной стороны, делает чтение более демократичным, с другой — увеличивает расстояние между культурными опытами. «Как, вы не читали Довлатова? — Нет, не читал». Невозможность общего опыта, демассовизация, новые племена. И это прямо противоположно тому, что делало книгопечатание (по Маклюэну):

В эпоху Возрождения, как сегодня в Японии и России, печать выпустила наружу великие психические и социальные энергии, с корнем вырвав индивида из традиционной группы и одновременно дав образец того, как прибавлять индивида к индивиду в массивной агломерации власти. Тот дух частного предпринимательства, который подтолкнул писателей и художников к культивированию самовыражения, привел других людей к созданию гигантских корпораций — как военных, так и коммерческих.

Индивид, но не в массе. Офисный планктон, но понимающий себя Вербером и Фраем.

Дерефлексивность, устранение отстранённости. И другая проблема, связанная с размыванием границ. Опять же, Маклюэн:

Пожалуй, самый важный из всех даров, преподнесенных человеку книгопечатанием, — дар отстраненности и непричастности, способность действовать, ни на что не реагируя. Со времен Возрождения наука занималась превознесением этого дара, который в электрическую эпоху, когда все люди ежесекундно вовлечены в жизнь всех других, превратился в обузу. Само слово «беспристрастный», выражающее высшую степень отстраненности и этической неподкупности книгопечатного человека, все чаще используется в последнее десятилетие в том смысле, что «его уже почти ничто не волнует». Неподкупность, на которую указывает слово «беспристрастный» как характеристика научного и ученого темперамента письменного и просвещенного общества, все больше отвергается в наше время как «специализация» и фрагментация знания и чувственности. Фрагментирующая и аналитическая власть печатного слова над нашей психической жизнью дала нам ту «диссоциацию чувственности», которая в сфере искусств и литературы со времен Сезанна и Бодлера занимала в каждой программе реформирования вкусов и знания верхнюю строчку в списке того, что подлежало уничтожению. В электрический век «имплозивного сжатия» разделение мышления и чувствования стало казаться таким же странным, как и факультетское дробление знания в школах и университетах. Тем не менее именно способность разделять мышление и чувство, позволив письменному человеку действовать, ни на что не реагируя, вырвала его из племенного мира тесных семейных уз, связывавших его частную и общественную жизнь.

И вот эта вот отстраненность и беспристрастность чтения книги оказывается под угрозой «ежесекундного вовлечения в жизнь других». А вопрос Беньямина, завершающий его текст, — «достаточно ли развита техника для того, чтобы справиться со стихийными силами общества» — остаётся открытым.